Неточные совпадения
Я поставлю полные баллы во всех науках тому, кто ни аза не знает, да ведет себя похвально; а
в ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль, хотя он Солона заткни за пояс!» Так
говорил учитель, не любивший насмерть Крылова за то, что он сказал: «По мне, уж лучше пей, да дело разумей», — и всегда рассказывавший с наслаждением
в лице и
в глазах, как
в том училище, где он преподавал прежде, такая была
тишина, что слышно было, как муха летит; что ни один из учеников
в течение круглого года не кашлянул и не высморкался
в классе и что до самого звонка нельзя было узнать, был ли кто там или нет.
— Я, конечно, не верю, что весь умру, —
говорил Спивак. — Это — погружение
в тишину, где царит совершенная музыка. Земному слуху не доступна. Чьи это стихи… земному слуху не доступна?
Самгину хотелось пить, хотелось неподвижности и
тишины, чтобы
в тишине внимательно взвесить, обдумать бойкие, пестрые мысли Бердникова, понять его,
поговорить о Марине.
— Оставь, кажется, кто-то пришел, — услышал он сухой шепот матери; чьи-то ноги тяжело шаркнули по полу, брякнула знакомым звуком медная дверца кафельной печки, и снова установилась
тишина, подстрекая вслушаться
в нее. Шепот матери удивил Клима, она никому не
говорила ты, кроме отца, а отец вчера уехал на лесопильный завод. Мальчик осторожно подвинулся к дверям столовой, навстречу ему вздохнули тихие, усталые слова...
В тишине комнаты успокоительно звучал грудной голос женщины, она, явно стараясь развлечь его,
говорила о пустяках, жаловалась, что окна квартиры выходят на двор и перед ними — стена.
Лидия заставила ждать ее долго, почти до рассвета. Вначале ночь была светлая, но душная,
в раскрытые окна из сада вливались потоки влажных запахов земли, трав, цветов. Потом луна исчезла, но воздух стал еще более влажен, окрасился
в темно-синюю муть. Клим Самгин, полуодетый, сидел у окна, прислушиваясь к
тишине, вздрагивая от непонятных звуков ночи. Несколько раз он с надеждой
говорил себе...
— А я тут шестой день, —
говорил он негромко, как бы подчиняясь
тишине дома. — Замечательно интересно прогулялся по милости начальства, больше пятисот верст прошел. Песен наслушался — удивительнейших! А отец-то,
в это время, — да-а… — Он почесал за ухом, взглянув на Айно. — Рано он все-таки…
В доме воцарилась глубокая
тишина; людям не велено было топать и шуметь. «Барин пишет!» —
говорили все таким робко-почтительным голосом, каким
говорят, когда
в доме есть покойник.
— А ты послушай: ведь это все твое; я твой староста… —
говорила она. Но он зевал, смотрел, какие это птицы прячутся
в рожь, как летают стрекозы, срывал васильки и пристально разглядывал мужиков, еще пристальнее слушал деревенскую
тишину, смотрел на синее небо, каким оно далеким кажется здесь.
— Вы все
говорите «тайну»; что такое «восполнивши тайну свою»? — спросил я и оглянулся на дверь. Я рад был, что мы одни и что кругом стояла невозмутимая
тишина. Солнце ярко светило
в окно перед закатом. Он
говорил несколько высокопарно и неточно, но очень искренно и с каким-то сильным возбуждением, точно и
в самом деле был так рад моему приходу. Но я заметил
в нем несомненно лихорадочное состояние, и даже сильное. Я тоже был больной, тоже
в лихорадке, с той минуты, как вошел к нему.
Рассчитывали на дующие около того времени вестовые ветры, но и это ожидание не оправдалось.
В воздухе мертвая
тишина, нарушаемая только хлопаньем грота. Ночью с 21 на 22 февраля я от жара ушел спать
в кают-компанию и лег на диване под открытым люком. Меня разбудил неистовый топот, вроде трепака, свист и крики. На лицо упало несколько брызг. «Шквал! —
говорят, — ну, теперь задует!» Ничего не бывало, шквал прошел, и фрегат опять задремал
в штиле.
Прошли две-три минуты — та же
тишина, но вдруг она поклонилась, крепко поцеловала покойника
в лоб и, сказав: «Прощай! прощай, друг Вадим!» — твердыми шагами пошла во внутренние комнаты. Рабус все рисовал, он кивнул мне головой,
говорить нам не хотелось, я молча сел у окна.
Мы шли со своими сундучками за плечами. Иногда нас перегоняли пассажиры, успевшие нанять извозчика. Но и те проехали. Полная
тишина, безлюдье и белый снег, переходящий
в неведомую и невидимую даль. Мы знаем только, что цель нашего пути — Лефортово, или, как
говорил наш вожак, коренной москвич, «Лафортово».
Говорил он спокойно, и ни звук его голоса, ни возня мальчика на скрипучем стуле, ни шарканье ног бабушки, — ничто не нарушало памятной
тишины в сумраке кухни, под низким закопченным потолком.
Нечего и
говорить, что этот жалкий, заглушаемый шумом крик не похож на звучный, вольный перепелиный бой
в чистых полях,
в чистом воздухе и
тишине; как бы то ни было, только на Руси бывали, а может быть и теперь где-нибудь есть, страстные охотники до перепелов, преимущественно купцы: чем громче и чище голос, чем более ударов сряду делает перепел, тем он считается дороже.
В зале настала глубокая
тишина, когда на эстраде появился молодой человек с красивыми большими глазами и бледным лицом. Никто не признал бы его слепым, если б эти глаза не были так неподвижны и если б его не вела молодая белокурая дама, как
говорили, жена музыканта.
Блаженство гражданское
в различных видах представиться может. Блаженно государство,
говорят, если
в нем царствует
тишина и устройство. Блаженно кажется, когда нивы
в нем не пустеют и во градех гордые воздымаются здания. Блаженно, называют его, когда далеко простирает власть оружия своего и властвует оно вне себя не токмо силою своею, но и словом своим над мнением других. Но все сии блаженства можно назвать внешними, мгновенными, преходящими, частными и мысленными.
Все это происходило за пять лет до этого дня, и Петр Елисеич снова переживал свою жизнь, сидя у Нюрочкиной кроватки. Он не слыхал шума
в соседних комнатах, не слыхал, как расходились гости, и опомнился только тогда, когда
в господском доме наступила полная
тишина. Мельники,
говорят, просыпаются, когда остановится мельничное колесо, так было и теперь.
Обогащенный новыми книгами и новыми впечатлениями, которые сделались явственнее
в тишине уединения и ненарушимой свободы, только после чурасовской жизни вполне оцененной мною, я беспрестанно разговаривал и о том и о другом с своей матерью и с удовольствием замечал, что я стал старше и умнее, потому что мать и другие
говорили, рассуждали со мной уже о том, о чем прежде и
говорить не хотели.
Она проспала целый час, а мы с отцом и сестрицей,
говоря шепотом и наблюдая во всем
тишину, напились чаю, даже позавтракали разогретым
в печке жарким.
— Не
говори ты этого, сударь, не греши!
В семье ли человек или без семьи? Теперича мне хоть какую угодно принцессу предоставь — разве я ее на мою Анну Ивановну променяю! Спаси господи!
В семью-то придешь — ровно
в раю очутишься! Право! Благодать,
тишина, всякий при своем месте — истинный рай земной!
— Позвольте! —
говорил он, отстраняя рабочих с своей дороги коротким жестом руки, но не дотрагиваясь до них. Глаза у него были прищурены, и взглядом опытного владыки людей он испытующе щупал лица рабочих. Перед ним снимали шапки, кланялись ему, — он шел, не отвечая на поклоны, и сеял
в толпе
тишину, смущение, конфузливые улыбки и негромкие восклицания,
в которых уже слышалось раскаяние детей, сознающих, что они нашалили.
— Да-с… Осень, осень, осень, —
говорил старик, глядя на огонь свечи и задумчиво покачивая головой. — Осень. Вот и мне уж пора собираться. Ах жаль-то как! Только что настали красные денечки. Тут бы жить да жить на берегу моря,
в тишине, спокойненько…
Но так как внешние вещи мира мы познаем: первое, через внешний свет,
в коем мы их видим; второе, через звуки, которыми они с нами
говорят, и через телесные движения, которые их с нами соединяют, то для отвлечения всего этого необходимы мрак,
тишина и собственное безмолвие; а потому, приступая к умному деланию, мы должны замкнуться
в тихой и темной келье и безмолвно пребывать
в ней
в неподвижном положении, сидя или лежа.
— Великий государь наш, — сказал он, — часто жалеет и плачет о своих злодеях и часто молится за их души. А что он созвал нас на молитву ночью, тому дивиться нечего. Сам Василий Великий во втором послании к Григорию Назианзину
говорит: что другим утро, то трудящимся
в благочестии полунощь. Среди ночной
тишины, когда ни очи, ни уши не допускают
в сердце вредительного, пристойно уму человеческому пребывать с богом!
Он рассказывает не мне, а себе самому. Если бы он молчал,
говорил бы я, —
в этой
тишине и пустоте необходимо
говорить, петь, играть на гармонии, а то навсегда заснешь тяжким сном среди мертвого города, утонувшего
в серой, холодной воде.
— Идите-тко, христолюбец, к нам,
в покой и
тишину,
в сладкую молитву богу за мир этот несчастный, а? Что вам, одинокому,
в миру делать? А года ваши такие, что пора бы уже подумать о себе-то, а? И здоровье,
говорите, не крепкое, а?
Женщины сидели все вместе за одним концом стола, ближе к самовару, и
говорили вполголоса, не вмешиваясь
в медленную, с большими зияниями напряжённой
тишины беседу мужчин.
Берсенев вообще не грешил многоглаголанием и, когда
говорил, выражался неловко, с запинками, без нужды разводя руками; а
в этот раз какая-то особенная
тишина нашла на его душу,
тишина, похожая на усталость и на грусть.
Все
говорили громко, шутили, смеялись; но бывали обеды, которые проходили
в страшной
тишине и безмолвном ожидании какой-нибудь вспышки.
Я удалялся с особым настроением, вызванным случайно замеченной сценой, которая среди вечерней
тишины напомнила мне внезапный порыв Дэзи: единственное, чем я был равен
в эту ночь Филатру, нашедшему свое Несбывшееся. Я услышал, как она
говорит, шепча...
В последних два дня старик помышлял только о спасении души своей; он приготовлялся к смерти;
в эти два дня ни одно житейское помышление не входило
в состав его мыслей; вместе с этим какая-то отрадная, неведомая до того
тишина воцарялась постепенно
в душе его: он
говорил теперь о смерти так же спокойно, как о верном и вечном выздоровлении.
Тишина в жизни буйного, необузданного человека не предвещает ничего доброго. То же самое бывает,
говорят, на море.
Все молчали и думали. После страшных рассказов не хотелось уж
говорить о том, что обыкновенно. Вдруг среди
тишины Вася выпрямился и, устремив свои тусклые глаза
в одну точку, навострил уши.
Поэтому-то вот я и
говорил всегда: человеческое благополучие
в тишине созидаться должно. Если уж не миновать нам благополучия, так оно и само нас найдет. Вот как теперь: нигде не шелохнется; тихо, скромно, благородно. А оно между тем созидается себе да созидается.
…Убивая разъедающей слабостью, медленно потянулись чёрные и серые полосы дней, ночей; они ползли
в немой
тишине, были наполнены зловещими предчувствиями, и ничто не
говорило о том, когда они кончат своё мучительное, медленное течение.
В душе Евсея всё затихло, оцепенело, он не мог думать, а когда ходил, то старался, чтобы шаги его были не слышны.
— Понимаешь, — иду бульваром, вижу — толпа,
в середине оратор, ну, я подошёл, стою, слушаю.
Говорит он этак, знаешь, совсем без стеснения, я на всякий случай и спросил соседа: кто это такой умница? Знакомое,
говорю, лицо — не знаете вы фамилии его? Фамилия — Зимин. И только это он назвал фамилию, вдруг какие-то двое цап меня под руки. «Господа, — шпион!» Я слова сказать не успел. Вижу себя
в центре, и этакая
тишина вокруг, а глаза у всех — как шилья… Пропал, думаю…
Тишина, наивная работа живописцев и позолотчиков, рассудительность Редьки и то, что я наружно ничем не отличался от других мастеровых и работал, как они,
в одной жилетке и
в опорках, и что мне
говорили ты — это было ново для нее и трогало ее.
Впрочем, начавшийся вскоре ужин и поданное розоватое вино, оказавшееся очень хорошим вином, отвлекли всех на некоторое время от их собственных мыслей: все стали есть и пить и ни слова почти не
говорили между собой; только вдруг, посреди этой
тишины,
в залу вошли двое молодых людей, громко хохоча и разговаривая.
С этого дня три
в черном шелестом своих платьев будили
тишину темных комнат, тихо ходили, еле слышно касаясь друг друга,
говорили ласковыми словами. Мелькнет узкая рука,
в озарении любви и душистого тепла колыхнется что-то нежное: шепот ли, слившийся с шелестом платья, или заглушенная слеза: мать — сестра — невеста.
Но гуляли женщины редко, — и день и вечер проводили
в стенах, мало замечая, что делается за окнами: все куда-то шли и все куда-то ехали люди, и стал привычен шум, как прежде
тишина. И только
в дождливую погоду, когда
в мокрых стеклах расплывался свет уличного фонаря и особенным становился стук экипажей с поднятыми верхами, Елена Петровна обнаруживала беспокойство и
говорила, что нужно купить термометр, который показывает погоду.
В эту ночь, последнюю перед началом действия, долго гуляли, как новобранцы, и веселились лесные братья. Потом заснули у костра, и наступила
в становище
тишина и сонный покой, и громче зашумел ручей, дымясь и холодея
в ожидании солнца. Но Колесников и Саша долго не могли заснуть, взволнованные вечером, и тихо беседовали
в темноте шалашика; так странно было лежать рядом и совсем близко слышать голоса — казалось обоим, что не
говорят обычно, а словно
в душу заглядывают друг к другу.
Вокруг них, над ними непроницаемо чёрная тьма, они даже глаз друг друга не видят и
говорят беззвучным шёпотом. Пахнет сеном, берёзовыми вениками, из погреба поднимается сыроватый, приятный холодок. Тяжёлая, точно из свинца литая,
тишина облила городишко; иногда пробежит крыса, попищат мышата, да ежечасно на колокольне у Николы подбитый колокол бросает
в тьму унылые, болезненно дрожащие звуки.
Я уже
говорил в моих «Записках ружейного охотника», что
в больших лесах, пересекаемых глубокими оврагами,
в тишине вечерних сумерек и утреннего рассвета,
в безмолвии глубокой ночи крик зверя и птицы и даже голос человека изменяются и звучат другими, какими-то странными, неслыханными звуками; что ночью слышен не только тихий ход лисы или прыжки зайца, но даже шелест самых маленьких зверьков.
(Татьяна медленно идет
в свою комнату. Минута пустоты и
тишины. Быстро, неслышными шагами входит Поля и за нею Нил. Они без слов проходят к окнам, и там, схватив Полю за руку, Нил вполголоса
говорит.)
И всё вокруг них тихо: на полу толстые половики лежат, шагов не слыхать,
говорят люди мало, вполголоса, — даже часы на стене осторожно постукивают. Пред иконами неугасимые лампады горят, везде картинки наклеены: страшный суд, муки апостольские, мучения святой Варвары. А
в углу на лежанке старый кот лежит, толстый, дымчатый, и зелёными глазами смотрит на всё — блюдёт
тишину.
В тишине этой осторожной ни Ларионова пения, ни птиц наших долго не мог я забыть.
«Меня могила не страшит:
Там,
говорят, страданье спит
В холодной, вечной
тишине...
Но из-за стены не было никакого ответа. Продолжалось равномерное бормотание и еще звуки движения. «Верно, он кланяется
в землю, — думала она. — Но не откланяется он, — проговорила она. — Он обо мне думает. Так же, как я об нем. С тем же чувством думает он об этих ногах», —
говорила она, сдернув мокрые чулки и ступая босыми ногами по койке и поджимая их под себя. Она посидела так недолго, обхватив колени руками и задумчиво глядя перед собой. «Да эта пустыня, эта
тишина. И никто никогда не узнал бы…»
На улице было тихо: никто не ехал и не шел мимо. И из этой
тишины издалека раздался другой удар колокола; волны звука ворвались
в открытое окно и дошли до Алексея Петровича. Они
говорили чужим ему языком, но
говорили что-то большое, важное и торжественное. Удар раздавался за ударом, и когда колокол прозвучал последний раз и звук, дрожа, разошелся
в пространстве, Алексей Петрович точно потерял что-то.
Молчание Степана всё более обижало Николая,
в голове у него мелькали задорные, злые слова и мысли, но он понимал, что с этим человеком бесполезно
говорить, да и лень было двигать языком —
тишина и жара вызывали сонное настроение; хотелось идти
в огород, лечь там
в тень, около бани, и лежать, глядя
в чистое небо, где тают все мысли и откуда вливается
в душу сладкая спокойная пустота.